Мы готовили группу для art-fashion тура в Лондон, и в один из вечеров обсуждения «горячих точек» по ТВ началась передача о Чарли Чаплине. Мы были уверены, что он американец, никак не связывая его имя с британской столицей. И, посмотрев, подумали: «Все дороги ведут в Лондон». Текст: Татьяна Суховеева.

Прочитала книгу Чарли Чаплина «Моя биография». Его рассказ о своей жизни. Много настроения. Много настоящей жизни – работы, наблюдений, знаний, любви, философии и убеждений. Убеждения, кстати, тогда были очень актуальны. Ведь самая динамичная часть его профессиональной жизни прошла с 1914 по 1945 годы – войны, смена власти, политические конфликты. На вопрос одного из журналистов «Патриот ли он?» Чаплин честно ответил «Нет», хотя его убеждениям можно поучиться.

 НАЧАЛО

«Известная писательница, услышав, что я пишу автобиографию, сказала мне: «Надеюсь, у вас хватит мужества сказать о себе правду?» Я подумал, что она имеет в виду мои политические убеждения, но оказалось, что речь идет о моих любовных похождениях. Не знаю почему, но от пишущего автобиографию ждут подробной диссертации на тему его чисто физиологических влечений. По-моему, такие сведения мало способствуют пониманию и воссозданию образа человека. В отличие от Фрейда я не верю, что секс является определяющим фактором в комплексе поведения человека. Мне кажется, холод, голод и позор нищеты гораздо глубже определяют его психологию…»

 ДЕТСТВО

«Тогда мы еще не были бедны и жили на Вестминстербридж-роуд в квартире из трех со вкусом обставленных комнат. Одно из моих самых ранних воспоминаний – перед уходом в театр мать любовно укладывает Сиднея и меня в мягкие кроватки и, подоткнув одеяла, оставляет на попечении служанки. Каждый вечер, вернувшись домой из театра, мать оставляла для нас с Сиднеем на столе какие-нибудь лакомства. Проснувшись поутру, мы находили ломтик неаполитанского торта или конфеты – это служило напоминанием, что мы не должны шуметь, потому что маме надо выспаться. Особенно хорошо бывало в те воскресные зимние утра, когда она подавала мне завтрак в постель; я просыпался и видел заботливо прибранную комнатку, веселый огонек в очаге, над которым кипел чайник и подогревалась рыба, пока мать готовила гренки. Мамина бодрость, уют комнаты, приглушенное бульканье кипятка, льющегося в фаянсовый чайничек… У нас все идет из детства. Запах шоколадных конфет, чистых простыней, круглый стол у окна для семейных воскресных обедов, мамины духи… Это ни с чем не сравнимая атмосфера счастья». Наверное, в своей взрослой жизни Чарли мечтал создать такой же счастливый безмятежный образ семьи… Да, потом все кардинально изменилось. Отец отказал в алиментах (он был актером варьете), мама заболела (у нее пропадал голос), и они стали очень бедными. Иногда, когда есть было совсем нечего, их с братом подкармливали соседи, потом был сиротский дом с жесткими условиями воспитания или скорее выживания, о которых Чаплин вспоминать не любил… «Своим первым выступлением на сцене в возрасте пяти лет я обязан именно больному голосу матери. Я помню, что стоял за кулисами, как вдруг голос матери сорвался. Она была очень расстроена, спорила с директором. И вдруг он сказал, что можно попробовать выпустить вместо нее меня… Я помню, как он вывел меня за руку на сцену среди этого шума и после короткого пояснения оставил там одного. И вот при ярком свете огней рампы, за которой виднелись в табачном дыму лица зрителей, я начал петь популярную тогда песенку. Не успел я пропеть и половины песенки, как на сцену дождем посыпались монеты. Я прервал пение и объявил, что сначала соберу деньги, а уж потом буду петь. Моя реплика вызвала хохот. Директор вышел на сцену с платком и помог мне поскорее собрать монеты. Я испугался, что он оставит их себе. Мой страх заметили зрители, и хохот в зале усилился, особенно когда директор хотел уйти со сцены, а я не отступал от него ни на шаг. Только убедившись, что он вручил их матери, я вернулся и закончил песенку. Я чувствовал себя на сцене как дома, свободно болтал с публикой, танцевал, подражал известным певцам, в том числе и маме, исполнив ее любимый ирландский марш. Повторяя припев, я по простоте душевной изобразил, как у нее срывается голос, и был несказанно удивлен тем, что это вызвало у публики бурю восторга. Зрители хохотали, аплодировали и снова начали бросать мне деньги. А когда мать вышла на сцену, чтобы увести меня, ее встретили громом аплодисментов. Таким было мое первое выступление и последнее выступление матери…» Мать сыграла очень большую роль в жизни Чарли. Кроме безмятежного счастья домашнего очага, она привнесла в его жизнь высокую духовность. «Помню, мама рассказывала о Христе. Она так увлекла меня своим рассказом, что мне захотелось умереть в эту же ночь, чтобы скорее встретиться с Христом. Но мать умерила мой пыл: «Иисус Христос хочет, чтобы ты жил и сперва выполнил на земле то, что тебе предназначено», – сказала она. В той темной комнатке в подвале на Окли-стрит мать озарила мою душу тем светом доброты, который подарил литературе и театру самые великие и плодотворные темы: любовь, милосердие и человечность…»

РАБОТА

Чарли выступал в школе с песенками, стишками и даже с акробатическими упражнениями. Позднее он перепробовал массу разных занятий, чтобы заработать: рассыльный в мелочной лавке, в медицинской компании, слуга и даже стеклодув, правда, всего один день. Он уже сознавал, что нищета делает его отщепенцем. Но у матери была поговорка: «Не стоит нагибаться, если нечего поднять». И вдруг его пригласили в театр. «Первые репетиции оказались для меня откровением. Они раскрывали передо мной новый мир техники сценического искусства. Я понятия не имел, что существуют ритм действия, умение держать паузу, умение легко входить в предлагаемую режиссером мизансцену. Все это пришло ко мне само собой. Мистеру Сентсбери пришлось исправить только один мой недостаток: говоря, я дергал головой и слишком гримасничал. Прорепетировав со мной несколько сцен, он удивленно спросил, не приходилось ли мне играть и раньше?.. Я вступил в трудный и не слишком приятный период ранней юности, со всеми его психологическими особенностями. Слово «искусство» в те времена я не употреблял и не думал о нем. Театр был источником заработка, и только. С таким туманом в голове и в сердце я жил один. По временам были проститутки, были изредка и шумные попойки, но ни вино, ни женщины, ни песни не влекли меня всерьез. Я жаждал любви и романтики… Когда мне почти исполнилось девятнадцать, я был актером труппы Карно, уже пользовавшимся успехом, и все-таки в моей жизни чего-то не хватало. Мне уже было мало просто работать, чтобы зарабатывать. Это было лакейское существование, лишенное какой бы то ни было прелести. Меня тяготило и общество других людей, и свое собственное. И, конечно, случилось неизбежное: я влюбился… Хотел бы я на ней жениться, если бы я мог себе это позволить? Нет, я ни на ком не хотел жениться… Поездка в Америку – вот, чего мне хотелось. Я чувствовал, что в Англии я уже достиг потолка – мои возможности были здесь очень ограниченны… Мне казалось, что в Штатах возможности гораздо шире».

И он уехал. А потом театральной сцены и там стало мало. «…Накануне нашего отъезда из Сан-Франциско я пошел погулять и на Маркет-стрит увидел небольшую лавчонку с закрытыми ставнями, на которой висело объявление: «Предсказываю судьбу по руке и картам за один доллар». Немного стесняясь, я вошел… Навстречу мне из задней комнаты вышла полная женщина лет сорока, которая на ходу что-то дожевывала. Небрежным жестом она указала мне на маленький столик, стоявший у стены против двери, и, не глядя на меня, сказала: «Садитесь, пожалуйста», – а сама села напротив меня. Говорила она отрывисто.

- Потасуйте карты, снимите три раза, а потом положите руки на стол, ладонями кверху, – она  раскинула карты и внимательно стала их разглядывать, а затем посмотрела на мои руки. – Вы сейчас думаете о дальнем путешествии, и вы уедете из Штатов. Но скоро вернетесь и займетесь новым делом, не тем, чем сейчас. – Здесь она замялась. – Ну да, почти то же самое дело, а все-таки другое. И в этом новом предприятии у вас будет очень большой успех. Я вижу, вас ждет блестящая карьера, но что это за дело – я не знаю, – она впервые взглянула мне в лицо и снова взяла мою руку.  – Женитесь вы три раза. Первые два брака будут несчастливые, но конец вашей жизни вы проведете в счастливом браке, и у вас будет трое детей. (Тут она ошиблась.) Она продолжала внимательно изучать мою руку. – Да, вы наживете огромное богатство, – такая рука умеет делать деньги. – Она окинула изучающим взглядом мое лицо. – Вы умрете от воспаления легких восьмидесяти двух лет от роду. С вас доллар, прошу вас. Может быть, у вас есть какие-нибудь вопросы ко мне?

- Нет, – рассмеялся я, – лучше я уж не стану ничего уточнять…

Я купил дорогой халат и модный чемодан, истратив на это целое состояние – семьдесят пять долларов. Продавец был крайне любезен: «Прикажете, сэр, доставить вам домой?» Эта короткая фраза означала, что я поднялся на несколько ступеней вверх по общественной лестнице и обрел новое достоинство. Теперь я мог ехать в Нью-Йорк и забыть о своем жалком существовании и работе в третьеразрядном варьете. В Нью-Йорке я снял номер в отеле Astor, который в те дни был самым шикарным. На мне была модная визитка, котелок, а в руках трость и новый чемодан. Величественный вестибюль и невозмутимая самоуверенность расхаживавших там людей подавляли меня и, разговаривая с портье, я оробел. Позолота и плюш вестибюля так сильно на меня подействовали, что, войдя в свой номер, я чуть было не заплакал. Целый час я провел в ванной, рассматривая начищенные медные краны и пробуя, как из них потоком льется горячая и холодная вода. До чего же щедра роскошь и как она помогает обрести уверенность в себе!» Почему я отметила эти строки из книги в 300 страниц? Ведь наверняка опытный журналист, имеющий возможность задать вопрос известнейшему актеру и режиссеру, спросил бы: «Как вы стали таким знаменитым?» Я с детства помню книгу «Комики мирового экрана», где Чаплин в числе первых. С портрета на меня смотрел красивый блондин с удивительным сосредоточенным взглядом. Без грима он неузнаваем. Это позднее о нем стали говорить другое: количество жен, детей, его несметное богатство. Сейчас я понимаю, что человек, трудившийся за кусок хлеба с пяти лет, очень бережно несет свои воспоминания и желание не быть отщепенцем. Он не забыл разницу между бедностью и богатством, сладость знакомства с роскошью сравнима с воскресными пирожными, что они уплетали с братом, когда мама водила их по кондитерским и паркам. Удачным симбиозомом таланта и умения зарабатывать на нем отличается мало кто. Тогда-то и появилось в его жизни кино – «почти то же самое дело, а все-таки другое». Для немого кино он был создан – талант перевоплощения, выразительность, своеобразная пантомима, исключительность во всем.

КИНО

Свой образ в немом кино Чаплин придумал случайно. Что-то требовалось сделать, чтобы понравиться режиссеру. Что-то забавное… «Я не знал, как мне гримироваться. По пути в костюмерную я мгновенно решил надеть широченные штаны, которые сидели бы на мне мешком, непомерно большие башмаки и котелок, а в руки взять тросточку. Мне хотелось, чтобы в моем костюме все было противоречиво: мешковатые штаны и слишком узкая визитка, котелок, который был мне маловат, и огромные башмаки… Вспомнив, что меня сочли слишком молодым, наклеил себе маленькие усики, которые, по моему мнению, должны были делать меня старше, не скрывая при этом моей мимики. Одеваясь, я еще не думал о том, какой характер должен скрываться за этой внешностью, но как только я был готов, костюм и грим подсказали мне образ. Я его почувствовал, и, когда я вернулся в павильон, мой персонаж уже родился. Я принялся расхаживать с гордым видом, небрежно помахивая тросточкой. В моем мозгу уже роились всевозможные трюки и комедийные ситуации… Я пояснял: «Видите ли, он очень разносторонен – он и бродяга, и джентльмен, и поэт, и мечтатель, а в общем это одинокое существо, мечтающее о красивой любви и приключениях. Ему хочется, чтобы вы поверили, будто он ученый, или музыкант, или герцог, или игрок в поло. И в то же время он готов подобрать с тротуара окурок или отнять у малыша конфету. И, разумеется, при соответствующих обстоятельствах он способен дать даме пинка в зад, но только под влиянием сильного гнева…» Очень быстро Чаплин стал ставить фильмы сам. Его отличали определенная смелость решений, благородный риск и невероятная уверенность в собственных силах. Идеи рождались в процессе съемки. Он почти не репетировал… Когда он закончил свою первую картину «Застигнутый дождем», сразу после просмотра его спросили: «Ну как, начнете другую?» Студия «Кистоун» многому его научила, но и он многому их научил. По книге, это был самый интересный период в его жизни. Вскоре он стал популярным. Фильмы делались за неделю, даже на съемку полнометражных картин уходило не больше двух-трех недель. А «Двадцать минут любви» получился всего за один день. Снимали при дневном свете, потому и была выбрана именно Калифорния, где солнце светит девять месяцев в году. Когда наступило время продления контракта, Чаплин уверенно потребовал тысячу долларов в неделю. Чтобы понять разницу: начинал он с пятидесяти. Директор был вне себя, заметив, что даже он столько не получает. «Знаю, – ответил я. – Но ведь публика становится в очередь у кассы, когда видит на афишах мое имя, а не ваше. И мне, для того чтобы сделать комедию, нужен только парк, полицейский и хорошенькая девушка».

«И действительно, я снял несколько своих наиболее удачных фильмов с помощью этого, более чем скромного ассортимента. И директор согласился. С каждой последующей картиной росла моя популярность. Длинные очереди у касс кинотеатров говорили о том, что в Лос-Анджелесе я пользуюсь успехом, но я еще не отдавал себе отчета, каких размеров достигала моя популярность в других местах. В Нью-Йорке, например, во всех универсальных магазинах и даже в аптеках продавались игрушки и статуэтки, изображавшие меня в роли бродяги… Будущее, будущее – сказочное будущее! Куда оно меня приведет? Перспективы были ослепительны. Деньги лились рекой, с каждым днем возрастал мой успех. Все это обескураживало, даже пугало, и все-таки было восхитительно. Меня фотографировали в момент получения чека на сто пятьдесят тысяч долларов – это было немыслимое богатство. Вечером я стоял в толпе на Таймс-сквер, когда на световом табло здания, где помещалась редакция газеты «Таймс», побежали буквы: «Чаплин подписывает контракт с «Мючуэл» на 670 000 долларов в год». Я читал это сообщение так, словно оно касалось не меня, а кого-то другого. В моей жизни за это время произошли такие перемены, что я уже потерял способность волноваться…» И вскоре он стал миллионером. Работал Чаплин очень много, безостановочно, и не из-за денег, вернее, не в первую очередь из-за них. Творческий процесс давал ему жизнь, отсутствие действия угнетало, тем более, что регулировал всем он теперь сам.

«Я уже начинал привыкать к богатству, но еще не научился им пользоваться. Деньги казались мне каким-то символом в цифрах – ведь я ни разу не видел их воочию. Необходимо было что-нибудь сделать, чтобы поверить в их существование. Поэтому я обзавелся секретарем, лакеем, автомобилем и шофером. Проходя как-то мимо демонстрационного зала автомобилей, я увидел семиместный «локомобиль», который в то время считался в Америке лучшей машиной. Но он был слишком великолепен и слишком элегантен, чтобы можно было вообразить, что он продается. Тем не менее я вошел в магазин и спросил:

– Сколько?

     – Четыре тысячи девятьсот долларов.

     – Заверните, – сказал я.

     Приказчик был потрясен и попытался, хотя и слабо, оказать сопротивление моей поспешности.

     – Может быть, вы сначала проверите мотор? – спросил он.

- А зачем? Я все равно ничего в них не смыслю, – ответил я, но тем не менее потыкал большим пальцем в шину, чтобы не казаться совсем уж профаном.

Вся операция была очень проста: мне оставалось только подписать свое имя на листке бумаги – и машина уже стала моей. Жизнь – это, в сущности, синоним противоречий, она не дает нам возможности останавливаться. Если перед вами не стоит проблема любви – значит, появится какая-нибудь другая. Успех – замечательная штука, но ему обычно сопутствует напряжение – как бы не отстать от этой изменчивой нимфы, которая зовется славой. Главное мое утешение всегда было в работе. Однако писать сценарии, играть и самому ставить фильмы пятьдесят две недели в году – это все-таки требовало неимоверных усилий, изнурительного расхода нервной энергии. Я чувствовал, что напряжение достигало предела и нужна разрядка. Очень полезно было в таких случаях закатиться куда-нибудь на целую ночь. Я никогда не был пристрастен к спиртным напиткам. Когда я работал, у меня был почти суеверный страх перед какими бы то ни было стимуляторами, я считал, что все они, без исключения, понижают ясность мысли. А ведь ни один вид искусства не требует такой живости ума, какая бывает нужна, когда придумываешь и ставишь кинокомедию. Я старался, чтобы и романы не мешали моей работе. А когда страсть все-таки прорывалась сквозь преграды, все обычно выходило не слава богу – либо перебор, либо недобор. И работа всегда была для меня важнее всего. Бальзак говорил, что за ночь любви приходится расплачиваться хорошей страницей. Я тоже считал, что отдаю за нее всякий раз день хорошей работы на студии…»

ЛЮБОВЬ

Кстати, о любви. Настало время, ему захотелось жениться. И он сделал это. Ей было 19, ему 29. Она сказала, что беременна, что после женитьбы оказалось ошибкой, как и сам брак. Хуже всего для него было не работать, и неудачная попытка семейной жизни была довольно мучительна.

«Во время съемок «Золотой лихорадки» я женился во второй раз. Я не стану касаться подробностей этого брака – у нас двое взрослых сыновей, которых я очень люблю. Мы прожили с женой два года, пытаясь создать семью, но ничего не получилось; у обоих осталось лишь чувство горечи… Как я уже говорил, что буду упоминать о своих романах, но подчеркивать вопросы секса не стану, потому что ничего нового я здесь не открою. Произведение потомства – главный закон природы, и каждый мужчина, будь он молод или стар, встретив женщину, подумает о возможности близости между ними. Так, по крайней мере, всегда было со мной… Во время работы женщины никогда меня не интересовали, но между картинами, когда мне нечего было делать, я становился уязвим. Как говорит Герберт Уэллс: «Если вы утром написали те страницы, которые хотели, а потом ответили на все письма, и вам уже нечего делать, то тут наступает час, когда вам становится скучно. Это и есть время для любви».

Недавно в разговоре с подругой услышала: «Да он тяготел к малолеткам!» Не думаю, что это фобия или патология. Это просто происходило. Им восхищался весь мир, а влюблялся он в минуты вынужденного творческого простоя – вследствие исторических или политических событий того времени. Вспомните, Чаплин созидал в бурном культурном мире. Это было время Шаляпина, Жана Кокто, Уинстона Черчилля, Эйнштейна, Рахманинова, Стравинского, Томаса Манна, Бертольта Брехта, Теодора Драйзера, Лиона Фейхтвангера, Жана-Поля Сартра, Пикассо  и многих значимых королевских особ всего мира. Время смены эпох, переворота в кинематографе – от немого кино к звуковому, и надо отдать ему должное – Чаплин блестяще снимал свои «немые» шедевры на фоне захватывающих, но малоталантливых киноновинок. «У меня была тайная надежда, что я встречу в Европе человека, который смог бы как-то направить мою жизнь. Но ничего не вышло. Из всех женщин, которых мне там довелось встретить, очень немногие способны были бы это сделать, а этим немногим я был не нужен… с Полетт мы прожили восемь лет, затем расстались…» Женщины… его женщины так или иначе были связаны с кино – с Джоан Берри Чаплин встречался недолго. «Несколько месяцев я был погружен в свой сценарий, а потом начали происходить какие-то странные, сверхъестественные события. Берри стала приезжать в своем «кадиллаке» пьяная вдрызг в любое время ночи, и мне приходилось будить шофера, чтобы он отвозил ее домой. Однажды она так разбила свою машину, что ей пришлось оставить ее на дороге. Вскоре она начала так буянить, что я уже перестал подходить к телефону и не стал открывать ей дверь, когда она звонила или появлялась после полуночи. Тогда она начала бить окна. Моя жизнь превратилась в кошмар. Как-то она заявила мне, что не желает быть актрисой и что, если я оплачу проезд до Нью-Йорка ей и ее матери и еще дам в придачу пять тысяч долларов, она порвет свой контракт. При таком положении дел я с радостью согласился на ее требования… Существуют в мире мистики, которые полагают, что наша жизнь – наполовину сон и что трудно распознать, где кончается сон и начинается действительность. Так было тогда со мной».

Но он все-таки встретил женщину, которая стала ему очень близка, – это Уна О’Нил, дочь известного драматурга Юджина О’Нила. С ним он не был знаком, но, припомнив мрачноватую серьезность его пьес, подумал, что дочь такого человека должна быть довольно унылым существом. К великому счастью, он ошибся и был пленен ее сияющей прелестью и особенным обаянием. Ей едва исполнилось 18, но это не остановило его. «Это было полное счастье, которое длится уже двадцать лет и, надеюсь, продлится еще долго-долго… » Перед тем как они стали мужем и женой, безоблачную жизнь Чарли омрачило неожиданное появление Джоан Берри, которая объявила гезетчикам, что уже три месяца как беременна от Чаплина, а тот прогоняет ее полицейскими. «Газеты уже пестрели крупными заголовками. Меня пригвоздили к позорному столбу, облили помоями и всячески поносили: «Чаплин, отец неродившегося ребенка, добился ареста матери, которую оставил без средств к существованию». Неделю спустя мне предъявили иск о признании отцовства. Я обратился к своему адвокату, объяснив ему, что порвал всякие отношения с Берри более двух лет тому назад… То, что произошло в последующие недели, напоминало страшные рассказы Кафки. Мне пришлось бороться за свою свободу, напрягая все силы. Казалось, весь мир восстал против меня. Признание меня виновным по всем пунктам – а их вдоволь насобирали по законам штата – грозило мне двадцатью годами тюрьмы… Наконец, и у Берри, ее ребенка и у меня была взята кровь. Несколько времени спустя мне позвонил мой адвокат и радостно сообщил: «Чарли, вы оправданы. Анализ показывает, что вы не могли быть отцом ребенка!»

- Вот оно, возмездие! – сказал я с чувством. Эта новость произвела сенсацию в печати. В одной газете было сказано: «Чарльз Чаплин оправдан». В другой: «Анализы крови с полной очевидностью доказывают, что Чаплин не является отцом ребенка!» Но предстоял еще суд и его решение. У нас было множество доказательств, дискредитирующих Берри и ее прошлое. Несколько недель мы готовились к защите по этой линии, но как-то вечером мой адвокат заявил:

- Мы легко выиграем ваше дело, не пуская в ход эту грязь, – сказал он. Может быть, для него это была и «грязь», но для меня все доказательства ее неблаговидного прошлого имели очень большое значение.

Уна была в то время на пятом месяце беременности. Она в одиночестве сидела у дома на лужайке и, услышав решение суда «признан невиновным по всем статьям» по радио, упала в обморок… Дня через два Лион Фейхтвангер сказал мне шутя: «Вы единственный актер, который войдет в историю Америки как человек, вызвавший политическую бурю в стране». Это и правда больше была политика, чем личные счеты…» В историю Америки он вошел не только количеством великих кинофильмов, но и своими демократическими, а точнее, человеческими убеждениями. «Мы слепо шли к уродству и неразберихе и потеряли способность эстетической оценки. Смысл жизни притупился погоней за выгодой, властью и превосходством. Мы сами позволили этим силам опутать нас и внушить полное пренебрежение к их грозным последствиям. Наука, лишенная внимательного руководства, которое сознавало бы всю меру своей ответственности, вручила политикам и военщине оружие такой разрушительной силы, что они держат в своих руках судьбу каждого живого существа на земле. Такая полнота власти, отданная в руки людей, чье чувство моральной ответственности и интеллектуальные способности, по меньшей мере, не являются непогрешимыми, а во многих случаях и просто спорными, может привести нас к такой истребительной войне, которая уничтожит все живое на земле. И все-таки мы слепо идем по этому пути…»

Каждый из нас время от времени остается наедине с собой. Мысленно мы оцениваем прошлое, планируем будущее, анализируем ошибки, даем себе обещания, клянемся быть честными и справедливыми. И мудрыми. Слова заключительной речи из чаплиновского «Диктатора», который был снят и показан именно во время войны, звучали из уст того, кто не сказал бы так никогда. Потому в них есть особая сила. «Извините меня, но я не хочу быть императором. Не мое это дело. Я не хочу никем править, не хочу никого завоевывать. Мне бы хотелось, если возможно, помочь каждому – и еврею, и не еврею, и черному, и белому. Мы все хотим помогать друг другу – так уж созданы люди. Мы хотим жить и радоваться счастью ближнего, а не его горю. Мы не хотим ненавидеть и презирать друг друга. В этом мире хватит места для всех. Наша добрая земля плодородна – она легко прокормит нас всех. Жизнь может быть свободной и прекрасной, но мы сбились с верного пути. Алчность отравила души людей, разделила мир ненавистью, ввергла нас в страдания и кровопролитие. Мы слишком много думаем и слишком мало чувствуем. Нам нужна человечность,  доброта и мягкость. Без этих качеств жизнь превратится в одно насилие, и тогда все погибло. Но ненависть людская преходяща, диктаторы погибнут, а власть, которую они отняли у народа, вернется к народу. Ненавидят лишь те, кого никто не любит, – лишь нелюди и нелюбимые! Вы, люди, обладаете властью сделать жизнь свободной и прекрасной, сделать эту жизнь изумительным приключением!..»

Несмотря на свое прямое невмешательство в политическую жизнь Америки, преследования судом не закончились, прибавились финансовые претензии, хотя он исправно платил налоги, и Чаплины решили покинуть страну. Уна уже родила четырех детей: Джеральдину, Майкла, Джози и Викки. Они были счастливы. И идея нового фильма пришла соответственно настроению. Чаплин решил поставить фильм о любви. На премьере своих картин он всегда сильно волновался.

«В Париже на премьере «Огней рампы» присутствовала самая изысканная публика, в том числе министры Франции и иностранные послы. Американский посол, однако, не приехал. В Риме нам был оказан такой же прием. Я был награжден орденом, меня принимали президент и министры. Правительство Франции пожаловало мне звание кавалера ордена Почетного легиона, и в тот же день я стал почетным членом общества драматургов и композиторов. Меня очень тронуло письмо, написанное мне по этому поводу председателем общества, мсье Роже Фердинандом.

«Прежде всего Вы гениальны. Слово «гений», которым мы так часто злоупотребляем, обретает свой истинный смысл, когда мы его обращаем к Вам – человеку, который является не только замечательным комедийным актером, но и автором, композитором, режиссером и, что дороже всего, человеком большого сердца и великодушия. А в Вас все это соединяется к тому же с удивительной простотой, которая еще больше возвышает Вас и без всякого умысла или усилий с Вашей стороны, сердечно и непринужденно привлекает к Вам и сегодня сердца людей, которые так же страдают, как Ваше. Но одной гениальности недостаточно, чтобы заслужить уважение и любовь. А ведь любовь – это единственное слово для определения того чувства, которое Вы внушаете людям…»

Занавес…

«И вот я подошел к концу своей одиссеи. Я понимаю, что время и обстоятельства благоприятствовали мне. Мне выпало на долю быть любимцем всего мира, меня и любили и ненавидели. Да, мир дал мне все лучшее и лишь немного самого плохого. Какими бы ни были превратности моей судьбы, я верю, что и счастье и несчастье приносит случайный ветер, как облака в небе. И, зная это, я не отчаиваюсь, когда приходит беда, но зато радуюсь счастью, как приятной неожиданности. У меня нет определенного плана жизни, нет и своей философии, всем нам – и мудрецам, и дуракам – приходится бороться с жизнью. Как бы то ни было, сейчас моя жизнь кажется мне увлекательнее, чем когда-либо прежде. Я здоров, все еще способен к творчеству и собираюсь снимать фильмы; может быть, сам я уже не буду в них играть, но буду писать сценарии и ставить фильмы с участием моих детей – некоторые из них обещают стать хорошими актерами. Я по-прежнему честолюбив и никогда не смогу уйти на покой. Мне бы хотелось сделать еще очень много – помимо нескольких сценариев, которые надо закончить, я хотел бы написать пьесу и оперу, если позволит время. Шопенгауэр говорил, что счастье – это понятие негативное. Я не согласен с ним. За последние двадцать лет я узнал, что такое счастье. Судьба подарила мне замечательную жену. Мне хотелось бы подробнее написать о ней, но тут пришлось бы говорить о любви, а писать о настоящей любви – это значит испытать самое прекрасное из творческих разочарований: ее невозможно ни описать, ни выразить. Человек имеет право думать о тщетности нашей жизни, о том, что жизнь и смерть бессмысленны, когда он видит, как погибает гений во цвете лет, видит происходящие в мире катаклизмы, катастрофы и гибель. Но уже то, что они происходят в мире, говорит о том, что она существует – эта твердо установленная, непреложная цель, которая непостижима для нашего сознания, ограниченного тремя измерениями».